проекции на плоскость
Подавляющее большинство людей живет в среде, в которой прямая видимость является достаточным условием доступности. Возможности взаимодействовать. Возможности уверенно сказать «я нахожусь тут». И иногда эхом услышать шепот инстинктов: «это моя территория».
Пройдя по извилистым коридорам здания, зайти в комнату и привычно окинуть ее взглядом. Я пришёл…
Проехать на автомобиле по улицам, сделав пять левых и три правых поворота, увидеть знакомый супермаркет. Я уже почти в нём. Что бы купить к ужину…
Рассмотреть из иллюминатора заходящего на посадку самолёта родной город. Я дома…
А вот необходимым условием доступности прямая видимость, кстати, совершенно не является. Мы привыкли считать себя «почти находящимися» в тех местах, которых не можем непосредственно увидеть. Мы знаем, что они где-то тут – за дверью, за углом… Количество территорий, на которых мы можем оказаться через кратчайшее время, на порядки превосходит то, что мы можем видеть прямо сейчас. И уж если мы что-то видим – это означает, что оно не просто рядом, его практически уже можно потрогать.
Даже если покинуть урбанистический район, ситуация радикально не меняется. Можно вообще попасть в дремучий лес, где видимость ограничена еще сильнее. Но даже если окажешься на бескрайней равнине – увидеть что-то находящееся дальше десяти километров крайне затруднительно. Всё видимое глазом всё равно практически «тут» и «сейчас». Максимум час-другой быстрым шагом по ровной дороге.
В горах же… если ты что-то видишь, находясь в горах, это не значит вообще ничего.
Вид на Тадепати с подъема на перевал Лауребина. До виднеющихся на дальнем гребне домиков – день пути.
Через телевик пейзаж выглядел так, как будто его разбили, перемешали осколки земли и неба и небрежно попытались сложить снова.
Приобретая третье измерение, рельеф вступает в крайне запутанные отношения с четвертым – временем. Какая-то часть тебя привычно норовит обозначить всё наблюдаемое, как «находящееся здесь» и «доступное», а другая – пытается спроецировать на пространство сечения конуса фактической досягаемости и получает не подлежащие обжалованию метки «не меньше часа», «не раньше вечера», «как минимум пара дней»… И как бы ни хотелось – не доберешься побыстрее, раз уж принял условия гор и пришел к ним на своих двоих. Так же невозможно, как просто побыстрее пропустить эти два дня и оказаться сразу в послезавтра.
В зависимости от того, как эти части смешиваются, и какая из них доминирует, можно ощущать необычайный подъем или чувство телесной ограниченности и бессилия. Чувствовать себя микроорганизмом на теле горы или парящим над миром божеством. А иногда – одновременно.
Наверное, это то – в числе прочего – чего так не хватает на сколь угодно удачных фотографиях гор и за чем так хочется возвращаться в них снова и снова. Не в отсутствии объема дело – его и в настоящих горах, по сути, нет, с нашими-то шестью сантиметрами межзрачкового расстояния. Не в угле зрения. А в том, что отсутствует это странное и почему-то манящее ощущение легкой потери ориентации в четырехмерном пространстве.
Закатная заря погасла окончательно. Небо постепенно падало на землю, разрываясь на части лезвиями хребтов и сползая в долины. Очередная облачная волна нахлынула, погрузив всё вокруг в непроницаемый туман, через десяток минут отступила — и интуция подсказала, что следующая уже не достанет до этой высоты. Ночь темна и воздух прозрачен. Пора идти снимать задуманную серию.
Почти в зените сияла Луна — так, что на фотоаппарате были видны все, даже самые мелкие, подписи к кнопкам, на востоке поднимались Орион и Сириус, на юге скользили на бреющем экзотические для Северного полушария звезды Южной Рыбы, Феникса, Эридана — скользили над уходящим за горизонт белым океаном, накатывающимся неуловимо-медленным для глаза прибоем на склоны гор.
Куда-то исчез холод, исчезла усталость, и исчезло само время. Сколько проходило секунд между щелчками затвора — шестьдесят, как было выставлено на интервальном таймере? Шесть, или шестьсот?
То, скорее всего, была иллюзия, порожденная знанием — но я явственно видел своими глазами, как движутся звезды, как вращается надо мной небо. И достаточно было лишь чуть-чуть изменить восприятие сознательным усилием, чтобы ощутить, что на самом деле вращается планета.
Иногда про похожие ситуации говорят, что в такие моменты наконец-то ощущаешь себя живым. Это был не тот случай. Скорее наоборот, ощущение жизни ушло полностью — но при этом забрало с собой и антонимичную концепцию смерти. Осталась вечность и пустота, наполненная энергией.
Казалось, что я пробрался на капитанский мостик богов. Казалось, что весь мир, оставшийся под этими облаками, может в эту минуту быть моим, если только он мне действительно зачем-то нужен.
Phedi, 3700 метров над уровнем моря и сто-двести метров над уровнем неба.
Даже зная, что самое белоснежное и умилительное облако – не более чем скопление водных капель, то есть тот же самый унылый туман, что периодически накрывает твой город, даже после того, как многократно видел бесформенное тусклое свечение за иллюминатором пробивающего слоистую облачность самолёта – все равно ждешь чего-то необычного, когда трекинговая тропа уходит в облака. Ждать получается примерно до того момента, когда до нижней их кромки остается метров сто. Выше уже понятно не только умом, что никакой действительно четкой кромки у облаков нет. Просто с каждым шагом вокруг становится все более сыро, сначала тускнеет и исчезает Солнце наверху, а потом и его тепло-золотистый отсвет внизу в долине – и вот уже первая призрачная прядь тумана неспешно переползает тропу, и теперь, собственно, не очень-то видно, куда же она поднимается.
Пожалуй, это можно воспринимать как своего рода проверку. Теперь у тебя не только почти нет попутчиков и встречных, но почти нет и самого пути. Туман забрал все цели, находящиеся дальше сотни метров, забрал всю подпитку из внешнего мира – насколько тебе хватит твоих внутренних запасов, твоей памяти и знания о том, куда ты идешь?
Даже всего два неполных дня пути в тумане – это много. Это долго и, по меркам Гималаев, убийственно однообразно – почти как магистральный автобан. Шутки про «лоша-а-а-адку-у-у» и Silent Hill становятся безвкусными, как китайская жвачка, уже после нескольких минут их пережевывания. Всплывшей откуда-то перефразировки анекдота «…на второй день поссорился с правой трекинговой палкой и три часа с ней не разговаривал…» хватает на куда более долгий срок. Но надоедает и она. Остаётся тропа, туман, усталость и вода. Вода в воздухе, вода на листьях, вода на лице и вода в ткани куртки. Шаг, другой, третий, трехтысячный… Местами склон по правую руку круто уходит вниз, на светло-сером фоне видны чуть более серые силуэты верхушек деревьев. Кажется, там, в стороне и на километр ниже, должна быть долина. Карта говорит так. Там могла бы быть и стена пещеры – право же, сложно было бы уловить разницу.
Лес, впрочем, приобретает особое очарование, по крайней мере местами.
Ты продолжаешь путь, периодически повторяя про себя «вот такой хреновый сухой сезон!», и думаешь, что как-то, мягко говоря, не очень повезло с погодой. Но ближе к концу второго дня тропа забирается чуть выше по склону, облака чуть опускаются навстречу, и ты выходишь на уровень их верхней кромки. Облачное море волнуется, как и море обычное, только куда размашистее и медленнее – и периодически туман ненадолго стекает вниз. И тут ты понимаешь, что, пожалуй, если б были на Земле такие горы – пусть даже не очень высокие – в которых в определенный сезон можно было бы гарантировать наличие облаков на нужной высоте, то, не исключено, маршрут по ним затмил бы своей популярностью и Кольцо Аннапурны, и Базовый лагерь Эвереста. По крайней мере, среди людей, которые через несколько дней в горах начинают ощущать странный дискомфорт……от ощущения привычности вида шести-, семи-, восьмитысячников. Пожалуй, это одно из самых свербящих и вызывающих досаду своей бестолковостью ощущений, которое посещает человека в Гималаях. Впервые увидеть их – как после долгого сидения в подвале выйти на улицу в солнечный полдень. Пейзаж воспринимается не просто как «красивый», «величественный», «невиданный» – он, как и дневной свет после темноты, вызывает ощущение сродни оргазмической боли. Кажется, что тут невозможно находиться долго, что эта местность испепелит тебя самим своим видом и, может быть, трансформирует во что-то другое. Но этого не случается. Проходят минуты. Боль уходит, и пейзаж чуть теряет яркость, хотя все еще ошеломляющ. Проходят часы – и остается только легкое любопытство. Проходят дни – и лучащиеся ледяным сиянием вершины становятся столь же привычными, как дом на соседней улице. Раньше они парализовали тебя, и нужно было прилагать усилия, чтобы продолжить путь – а теперь, пожалуй, определенные усилия нужны для того, чтобы еще раз ими восхититься. Остановиться, поднять взгляд, напомнить себе про масштабы, про миллионы лет, на протяжении которые ручьи и реки вытачивали эти хребты из вздыбившейся материковой плиты.
И при этом тебе немного обидно и стыдно за вертящееся внутри маленькое, но назойливое «ну и что?..» Обидно и стыдно, как мальчишке, не сумевшему подтянуться нужное количество раз на уроке физкультуры. Свою неспособность продолжать чувствовать окружающее как пронзающий тело электрический разряд – ощущаешь как собственную слабость и ограниченность.
Но, наверное, человек в принципе не умеет воспринимать что-либо иначе. Ничего длительного. Всегда лишь короткие вспышки и уколы. Даже сами глаза каждое мгновение слепнут – светочувствительный пигмент в клетках сетчатки выгорает, рождая короткий нервный импульс. И каждое мгновение зрение восстанавливается, но далеко не до конца – иначе свет дня был бы невыносим. Требуются долгие часы в темноте, чтобы сетчатка обрела максимальную чувствительность, чтобы раскрылся на максимум зрачок – и вот тогда-то вспыхнувший яркий свет первые несколько секунд будет обжигать. Мозг работает аналогично. От вида гор что-то выгорает в нем, позволяя тебе нормально функционировать и разумно действовать – но не позволяя удержать то самое, первое ощущение, за которым ты, возможно, и пришел в горы.
Долгий путь в тумане открывает внутренний зрачок. Обеспокоенный однообразием мозг переводит усилители на каналах восприятия в форсажный режим, напряженно анализируя окружающие смутные тени.
Когда облако на пару минут отступает, мир взрывается, и ты — вместе с ним.
Непогода в горах приходит быстро и в то же время незаметно.
Как опьянение, когда вдруг обнаруживаешь, что еще неизвестное количество бокалов назад расслабленность и хорошее настроение превратились в невозможность сфокусировать взгляд и шум в голове. Как болезнь, когда с трудом отрываешь себя от кровати, на которую три часа назад прилег
отдохнуть на пять минут после какого-то слишком уж тяжелого дня, тянешься за градусником и вскоре обнаруживаешь там «тридцать восемь и семь».
В чистом небе, про синий цвет которого можно долго говорить, но так ничего и не сказать, вспыхивает, быстро сносится ветром и исчезает облачко. Потом еще одно и еще.
А потом они смыкаются, опускаются, дневной свет досрочно гаснет и начинается снегопад. Умом понимаешь, что ничего столь уж страшного в такой погоде нет, что предыдущее поселение – максимум в паре часов ходьбы по хорошей тропе вниз, под уклон – но при этом кажется, что с тем же успехом оно могло бы находиться на другом краю тысячекилометровой пустыни. Безводной и, возможно, даже безвоздушной. Невозможно убедить себя, что можно достичь какой-то цели, выйдя в эту серую мглу, что можно сохранить память о какой-то цели, потеряв жилье из виду. Неважно, что снегопад не такой уж сильный – кажется, что он возьмет временем, что он будет идти дольше жизни и засыплет даже сами горы.
Однородный чуть светящийся серый цвет давит на глаза снаружи, что-то незнакомое давит на стенки черепа изнутри. Подъем с 3500 на 4200 м за день – вполне терпимо, но ощутимо.
Я дочитываю «Солярис». Серое свечение за окном равнодушнее загадочного океана. Хочется назвать его «мерцающим», «переливающимся», «колышущимся» – но все это попытки слегка паникующего от сенсорной депривации сознания выдать желаемое за действительное. На самом деле там не происходит ничего. Вообще, абсолютно. Даже снег уже перестал падать.
Проваливаюсь в сон.
…Сон ли? Слишком много ощущения своего тела, причем вполне реального ощущения – не где-то в другом месте, а именно тут, в Ледаре, в гестхаузе, в кровати. Оно, впрочем, имеет странный акцент – необычно много внимания уделено скелету, несущим конструкциям и шарнирам организма. Я чувствую себя совокупностью отрезков и точек их соединения. Таз – бедро – колено – голень – щиколотка – стопа… И на это накладывается еще один слой восприятия. Пик – хребет – пик – хребет – скала… Те же отрезки и углы между ними – это еще и горная система. Небольшая, километров на тридцать протяженности. Мне даже кажется, что я могу показать на карте, где она находится.
Я сплю, и я – Гималаи.
И непонятно, что еще можно сказать. Эта короткая фраза уже содержит всю информацию об этом ощущении, которую можно выразить словами, и любые попытки детализации будут только уводить дальше от него, потому что все употребленные определения, дополнения и обстоятельства – они исходят от человека, но никак не от горного хребта.
Я порой вспоминаю эту ночь и думаю, насколько же нелепы наши попытки перебирать свои воспоминания и пытаться как-то описывать их словами. «Я – Гималаи» в обществе говорить не очень принято, но по большому счету эта словесная конструкция ничуть не хуже тех, что, как мы думаем, что-то кому-то действительно объясняют. Хотя бы самому себе. А ведь к воспоминаниям всё и сводится. Пока сознание сочиняет слова, любое ощущение превращается в воспоминание секундной давности.
И еще более нелепы попытки детально спланировать своё будущее, представить, как мы себя будем в нем чувствовать, и рассказать себе об этом – рассказать человеческими, слишком человеческими словами из настоящего.
В то утро я проснулся, вспомнил, что я русский трекер, идущий по маршруту «Кольцо Аннапурны», собрался и пошел дальше к перевалу Торонг Ла. Возможно, если говорить меньше слов, есть шанс однажды проснуться и вспомнить, что я – Гималаи.
Пляж Шелла острова Ламу. Двенадцать километров песка. В нужном ракурсе, на должным образом обработанной фотографии – потенциальный курортный рай. Но с этим пляжем повезло не человеку, а бегающим у кромки воды крабам-сигнальщикам. Ламу так сориентирован относительно континента, что на Шелле дневной бриз дует не с воды на сушу, как это обычно бывает, а скорее в противоположную сторону. Через гребни ограждающих пляж дюн, наискось к берегу – в океан. С гребней срывается песок и мерцающей дымкой повисает над пляжем. Здесь не оставишь вещи – за десяток минут они покрываются песком, а за пару часов, пожалуй, их занесет полностью. Здесь можно загорать только стоя – но и тогда ноги постоянно слегка обжигает ударами волн летящих песчинок.
Поэтому пляж Шелла пуст. Поэтому здесь сходятся три бесконечности – океана, песка и неба. Пожалуй, даже четыре. Четвертая – время. Так было, так есть и так будет.
Двенадцать километров Шеллы манят, дразнят, в шутку предлагают, увязая в песке, идти под отвесными потоками света экваториального Солнца к горизонту, где все линии, что остались в окружающем мире, сходятся в одну точку. Лишь в шутку, конечно. Местная бесконечность довольно-таки честна, она не обещает ничего из того, на что намекают вознесшиеся к космосу вершины гор. Всё будет так же, все эти двенадцать километров – залитая выпивающим жизнь светом пустота и никакой надежды на взаимопонимание с ней.
Разворачивайся, человек, иди в свой мир. Он тут, рядом, за изгибом берега. Иди, пока песок еще позволяет идти по нему. Иди, пока сам не стал частью песка.
Бесконечное небо, без единого облачка, голубое и мертвое.Я просто посижу немного. Я просто посмотрю, как Луна пройдет по диску Солнца.
Океан, белесо-сизый, спокойный, с ленивыми волнами, словно залитый маслом.
Даже горизонт не угадывается там, где сомкнулся воздух и вода.
Сухой песок под ногами, жаркий солнечный диск в зените.
Тишина.
Никого.
Никого и нигде.
Никого и нигде – навсегда.
Кей Дач, для которого не было Бога, сел на песок. Шорох движений казался громом.
– Ну вот, – сказал он. – Я пришел, так ведь?
Тишина.
– Если пройти Линией Грез – я встречу то же самое? Нет, не надо отвечать. Я просто посижу немного. Знаешь, так устал, словно это мне четыреста лет…
И да, еще кое-что…
Ты взлетел. Ты на высоте нескольких сотен метров над твердой поверхностью, и кажется совершенно естественным и правильным сказать: «Я в небе, до встречи, земля». Но Земля тебя еще не отпустила. Она вокруг тебя. В воздухе огромное количество пыли самого разного происхождения. Она поднимается вверх теми самыми восходящими потоками, для которых и ты – всего лишь пылинка, разносится по всей планете высотными ветрами. Ты смотришь в безоблачное небо летним днем и думаешь, что смотришь прямо в космос? Над тобой вода и пыль. С точки зрения космического пространства, не признающего ничего, кроме истинного вакуума, ты как будто все ещё присыпан толстым слоем влажного песка.
Над небом есть другое небо.
Набирай высоту, крутись в потоке под то задумчивый, то щенячье-восторженный писк прибора.
Ты не сможешь избавиться от пыли совсем, потому что сам — всего лишь часть этого пылевого океана, и ты принял его правила игры – не рваться ввысь в стратосферу, замкнувшись в алюминиевую скорлупу и сжигая ископаемое топливо, а сыграть с гравитацией в шахматы. Но ты можешь выйти на границу.
Ее часто называют «инверсией», хотя это довольно-таки коряво с лингвистической точки зрения и порой неправильно с физической. Инверсия подразумевает, что градиент температуры по высоте меняет свой знак, но зачастую он всего лишь уменьшается – этого достаточно, чтобы потоки не поднимались выше.
Из воздуха уходят всё намеки на запахи выхлопа автомобилей, запахи цветущих лугов, леса, влажных болот, навоза – которые ты даже и не различал по отдельности, но которые, оказывается, были привычны. Облака перестают напоминать мягкие клочки ваты – их границы становятся пронзительно-резкими, кучевые обретают величественность и тяжеловесность мраморных гор, а перистые похожи на стружку белого металла с бритвенно-острыми краями. Неповторимое ощущение «особо химически чистого» ледяного воздуха. Ты бросаешь короткий взгляд на Солнце – оно ослепляет тебя, и ты в очередной раз понимаешь, что до этого видел его горящим вполнакала. Ты смотришь на горизонт – и видишь границу.
Если бы разумные существа были крылаты, в их языке обязательно были бы разные слова для обозначения воздуха ниже и выше неё.