Госайкунда-Лангтанг

Подписаться на эту метку по RSS

…Къянджин Гомпа, национальный парк Лангтанг, 3800 метров над уровнем моря. Последний пункт общедоступного трекинового маршрута — дальше только с палатками, горелками, запасами продуктов и прочими атрибутами серьезного горного туризма. Максимальная, пожалуй, концентрация яков на квадратный метр площади, погонный метр тропы и кубический метр воздуха, который, кажется, налит на дно ущелья и лишь чуть смачивает его стенки. Попробуй-ка подняться налево — к Лангтанг Лирунгу, или направо — на перевал Ганжа Ла, и почувствуй, сколько там той атмосферы... Декабрь. За окном гестхауза глубокая темнота и безмерный холод. Безмерный, потому что из способов оценки температуры доступны только толщина льда в бутылке с водой на улице (этот прибор под утро уже зашкаливает), толщина льда в бутылке с водой в комнате (а этот только-только снимается с нулевой отметки — пока еще более-менее терпимо) и усилие, необходимое для откусывания пришедшего в тепловое равновесие с окружающей средой «Сникерса».

— …А снег тут зимой бывает? — спрашиваю у хозяйки лоджа.
— Да, — отвечает, — бывает, иногда очень-очень много бывает — и проводит рукой на уровне бедер. — Две недели, три недели.

Течёт неспешный разговор. О туристах, о погоде, о прогрессе и традициях. О яках. Об их разведении, доении, вычёсывании...

— А яков вы как-то подкармливаете? Запасаете им какую-то еду?
— Нет,  — отвечает слегка удивленно, как будто я спросил её, помогают ли местные жители горным рекам течь, ледникам — скользить по склонам, Луне и Солнцу — восходить. — Нет. Як просто ходит вокруг и сам находит, что съесть.
— Ммм... А когда снег, глубокий снег? Что тогда ест як?
— Як стоит и ждёт, когда снег растает.

Задумчиво пью имбирно-лимонный чай. Молчу. Пересечения наших с хозяйкой английских словарных запасов явно не хватит, чтобы передать ту смесь восторга, грусти и слегка панического узнавания, которая меня сейчас охватывает — смесь мрачной решимости, апатии, отчаяния и уверенности в лучшем — ещё предстоит понять, в каких пропорциях это всё в ней содержится. Да что там, её и на родном-то языке передать не так легко.

«Деточка, все мы немножко яки…»

Мы стоим в глубоком холодном снегу — и даже если стоим плотной кучей, всё равно каждый из нас ощущает себя как последняя точка текста, которой из-за какого-то сбоя алгоритмов верстки вдруг досталась целая последняя страница. Белая и пустая.

«…каждый из нас по-своему як».

Мы стоим и ждём, когда снег растает.
Подавляющее большинство людей живет в среде, в которой прямая видимость является достаточным условием доступности. Возможности взаимодействовать. Возможности уверенно сказать «я нахожусь тут». И иногда эхом услышать шепот инстинктов: «это моя территория».

Пройдя по извилистым коридорам здания, зайти в комнату и привычно окинуть ее взглядом. Я пришёл…
Проехать на автомобиле по улицам, сделав пять левых и три правых поворота, увидеть знакомый супермаркет. Я уже почти в нём. Что бы купить к ужину…
Рассмотреть из иллюминатора заходящего на посадку самолёта родной город. Я дома…

А вот необходимым условием доступности прямая видимость, кстати, совершенно не является. Мы привыкли считать себя «почти находящимися» в тех местах, которых не можем непосредственно увидеть. Мы знаем, что они где-то тут – за дверью, за углом… Количество территорий, на которых мы можем оказаться через кратчайшее время, на порядки превосходит то, что мы можем видеть прямо сейчас. И уж если мы что-то видим – это означает, что оно не просто рядом, его практически уже можно потрогать.

Даже если покинуть урбанистический район, ситуация радикально не меняется. Можно вообще попасть в дремучий лес, где видимость ограничена еще сильнее. Но даже если окажешься на бескрайней равнине – увидеть что-то находящееся дальше десяти километров крайне затруднительно. Всё видимое глазом всё равно практически «тут» и «сейчас». Максимум час-другой быстрым шагом по ровной дороге.

В горах же… если ты что-то видишь, находясь в горах, это не значит вообще ничего.

Вид на Тадепати
Вид на Тадепати с подъема на перевал Лауребина. До виднеющихся на дальнем гребне домиков – день пути.
Через телевик пейзаж выглядел так, как будто его разбили, перемешали осколки земли и неба и небрежно попытались сложить снова.

До того, что отчетливо видно и находится практически прямо перед тобой, может быть два часа или два дня пути – и даже немалый опыт не всегда помогает уверенно определить, сколько же именно. Оно, вообще говоря, может оказаться и практически недоступным. Нет, можно, конечно, начать готовиться, тренироваться и однажды все-таки добраться до того, что было перед глазами. Через пару-тройку лет.

Приобретая третье измерение, рельеф вступает в крайне запутанные отношения с четвертым – временем. Какая-то часть тебя привычно норовит обозначить всё наблюдаемое, как «находящееся здесь» и «доступное», а другая – пытается спроецировать на пространство сечения конуса фактической досягаемости и получает не подлежащие обжалованию метки «не меньше часа», «не раньше вечера», «как минимум пара дней»… И как бы ни хотелось – не доберешься побыстрее, раз уж принял условия гор и пришел к ним на своих двоих. Так же невозможно, как просто побыстрее пропустить эти два дня и оказаться сразу в послезавтра.

В зависимости от того, как эти части смешиваются, и какая из них доминирует, можно ощущать необычайный подъем или чувство телесной ограниченности и бессилия. Чувствовать себя микроорганизмом на теле горы или парящим над миром божеством. А иногда – одновременно.

Наверное, это то – в числе прочего – чего так не хватает на сколь угодно удачных фотографиях гор и за чем так хочется возвращаться в них снова и снова. Не в отсутствии объема дело – его и в настоящих горах, по сути, нет, с нашими-то шестью сантиметрами межзрачкового расстояния. Не в угле зрения. А в том, что отсутствует это странное и почему-то манящее ощущение легкой потери ориентации в четырехмерном пространстве.
Закатная заря погасла окончательно. Небо постепенно падало на землю, разрываясь на части лезвиями хребтов и сползая в долины. Очередная облачная волна нахлынула, погрузив всё вокруг в непроницаемый туман, через десяток минут отступила — и интуция подсказала, что следующая уже не достанет до этой высоты. Ночь темна и воздух прозрачен. Пора идти снимать задуманную серию.

Почти в зените сияла Луна — так, что на фотоаппарате были видны все, даже самые мелкие, подписи к кнопкам, на востоке поднимались Орион и Сириус, на юге скользили на бреющем экзотические для Северного полушария звезды Южной Рыбы, Феникса, Эридана — скользили над уходящим за горизонт белым океаном, накатывающимся неуловимо-медленным для глаза прибоем на склоны гор.

Куда-то исчез холод, исчезла усталость, и исчезло само время. Сколько проходило секунд между щелчками затвора — шестьдесят, как было выставлено на интервальном таймере? Шесть, или шестьсот?

То, скорее всего, была иллюзия, порожденная знанием — но я явственно видел своими глазами, как движутся звезды, как вращается надо мной небо. И достаточно было лишь чуть-чуть изменить восприятие сознательным усилием, чтобы ощутить, что на самом деле вращается планета.

Иногда про похожие ситуации говорят, что в такие моменты наконец-то ощущаешь себя живым. Это был не тот случай. Скорее наоборот, ощущение жизни ушло полностью — но при этом забрало с собой и антонимичную концепцию смерти. Осталась вечность и пустота, наполненная энергией.

Казалось, что я пробрался на капитанский мостик богов. Казалось, что весь мир, оставшийся под этими облаками, может в эту минуту быть моим, если только он мне действительно зачем-то нужен.


Phedi, 3700 метров над уровнем моря и сто-двести метров над уровнем неба.
>>> +2 фото >>>
Даже зная, что самое белоснежное и умилительное облако – не более чем скопление водных капель, то есть тот же самый унылый туман, что периодически накрывает твой город, даже после того, как многократно видел бесформенное тусклое свечение за иллюминатором пробивающего слоистую облачность самолёта – все равно ждешь чего-то необычного, когда трекинговая тропа уходит в облака. Ждать получается примерно до того момента, когда до нижней их кромки остается метров сто. Выше уже понятно не только умом, что никакой действительно четкой кромки у облаков нет. Просто с каждым шагом вокруг становится все более сыро, сначала тускнеет и исчезает Солнце наверху, а потом и его тепло-золотистый отсвет внизу в долине – и вот уже первая призрачная прядь тумана неспешно переползает тропу, и теперь, собственно, не очень-то видно, куда же она поднимается.

Пожалуй, это можно воспринимать как своего рода проверку. Теперь у тебя не только почти нет попутчиков и встречных, но почти нет и самого пути. Туман забрал все цели, находящиеся дальше сотни метров, забрал всю подпитку из внешнего мира – насколько тебе хватит твоих внутренних запасов, твоей памяти и знания о том, куда ты идешь?

Даже всего два неполных дня пути в тумане – это много. Это долго и, по меркам Гималаев, убийственно однообразно – почти как магистральный автобан. Шутки про «лоша-а-а-адку-у-у» и Silent Hill становятся безвкусными, как китайская жвачка, уже после нескольких минут их пережевывания. Всплывшей откуда-то перефразировки анекдота «…на второй день поссорился с правой трекинговой палкой и три часа с ней не разговаривал…» хватает на куда более долгий срок. Но надоедает и она. Остаётся тропа, туман, усталость и вода. Вода в воздухе, вода на листьях, вода на лице и вода в ткани куртки. Шаг, другой, третий, трехтысячный… Местами склон по правую руку круто уходит вниз, на светло-сером фоне видны чуть более серые силуэты верхушек деревьев. Кажется, там, в стороне и на километр ниже, должна быть долина. Карта говорит так. Там могла бы быть и стена пещеры – право же, сложно было бы уловить разницу.

Лес, впрочем, приобретает особое очарование, по крайней мере местами.



Ты продолжаешь путь, периодически повторяя про себя «вот такой хреновый сухой сезон!», и думаешь, что как-то, мягко говоря, не очень повезло с погодой. Но ближе к концу второго дня тропа забирается чуть выше по склону, облака чуть опускаются навстречу, и ты выходишь на уровень их верхней кромки. Облачное море волнуется, как и море обычное, только куда размашистее и медленнее – и периодически туман ненадолго стекает вниз. И тут ты понимаешь, что, пожалуй, если б были на Земле такие горы – пусть даже не очень высокие – в которых в определенный сезон можно было бы гарантировать наличие облаков на нужной высоте, то, не исключено, маршрут по ним затмил бы своей популярностью и Кольцо Аннапурны, и Базовый лагерь Эвереста. По крайней мере, среди людей, которые через несколько дней в горах начинают ощущать странный дискомфорт…

…от ощущения привычности вида шести-, семи-, восьмитысячников. Пожалуй, это одно из самых свербящих и вызывающих досаду своей бестолковостью ощущений, которое посещает человека в Гималаях. Впервые увидеть их – как после долгого сидения в подвале выйти на улицу в солнечный полдень. Пейзаж воспринимается не просто как «красивый», «величественный», «невиданный» – он, как и дневной свет после темноты, вызывает ощущение сродни оргазмической боли. Кажется, что тут невозможно находиться долго, что эта местность испепелит тебя самим своим видом и, может быть, трансформирует во что-то другое. Но этого не случается. Проходят минуты. Боль уходит, и пейзаж чуть теряет яркость, хотя все еще ошеломляющ. Проходят часы – и остается только легкое любопытство. Проходят дни – и лучащиеся ледяным сиянием вершины становятся столь же привычными, как дом на соседней улице. Раньше они парализовали тебя, и нужно было прилагать усилия, чтобы продолжить путь – а теперь, пожалуй, определенные усилия нужны для того, чтобы еще раз ими восхититься. Остановиться, поднять взгляд, напомнить себе про масштабы, про миллионы лет, на протяжении которые ручьи и реки вытачивали эти хребты из вздыбившейся материковой плиты.

И при этом тебе немного обидно и стыдно за вертящееся внутри маленькое, но назойливое «ну и что?..» Обидно и стыдно, как мальчишке, не сумевшему подтянуться нужное количество раз на уроке физкультуры. Свою неспособность продолжать чувствовать окружающее как пронзающий тело электрический разряд – ощущаешь как собственную слабость и ограниченность.

Но, наверное, человек в принципе не умеет воспринимать что-либо иначе. Ничего длительного. Всегда лишь короткие вспышки и уколы. Даже сами глаза каждое мгновение слепнут – светочувствительный пигмент в клетках сетчатки выгорает, рождая короткий нервный импульс. И каждое мгновение зрение восстанавливается, но далеко не до конца – иначе свет дня был бы невыносим. Требуются долгие часы в темноте, чтобы сетчатка обрела максимальную чувствительность, чтобы раскрылся на максимум зрачок – и вот тогда-то вспыхнувший яркий свет первые несколько секунд будет обжигать. Мозг работает аналогично. От вида гор что-то выгорает в нем, позволяя тебе нормально функционировать и разумно действовать – но не позволяя удержать то самое, первое ощущение, за которым ты, возможно, и пришел в горы.

Долгий путь в тумане открывает внутренний зрачок. Обеспокоенный однообразием мозг переводит усилители на каналах восприятия в форсажный режим, напряженно анализируя окружающие смутные тени.

Когда облако на пару минут отступает, мир взрывается, и ты — вместе с ним.